Act 1. Verlassenheit

[no-way-behind]

Так сказать, выкладываю всё, что написано непосильным трудом на нанораймо. Я сама до конца не понимаю, почему, но захотелось мне этот флэшмоб посвятить не трём котам, как хотелось изначально, а именно Лирику. Вышло... странно. По ядовитости схоже с инквизячкой, по слогу - с "Колыбельной". Всего три акта, и можно сказать, что чем дальше в лес, тем злее волки. Тем не менее - акт первый из трёх.

Природа только готовится проснуться от марева тяжёлой белой смерти, но это преддверие пробуждения пропустить просто невозможно. Чахлые кусты, чьи колючие ветви напоминают трещины на старом надгробии, уже покрываются крохотными зеленоватыми почками, а деревья, шрамы на полотне бескрайнего белого неба, смотрятся уже не так мрачно, как ещё какой-то месяц назад - словно бы некий добрый волшебник снял с них проклятие бытия немой угрозой, из-за чего они более не настраивают на грустный лад. Солнце пока ещё не балует ни особым теплом, ни даже светом, особенно в это раннее утро, но то, что сейчас, в это время, пока все спят, оно, будучи под облаками, уже окрашивает небо в белый цвет, прогнав мрак ночи, уже говорит о многом. Возвращаются перелётные птицы, первые вестники грядущего тепла и перемен к лучшему, а на водоёмах, прежде скованных цепью мороза, уже тронулся лёд, и малочисленные мальчишки, всегда, как и долгие годы прежнего миропорядка назад, готовые к новым играм, пусть и на старый лад, уже скоро придут на берега рек и озёр - пускать по воде свои чуть кривые, чуть косые, но сделанные с огромным энтузиазмом кораблики и лодочки из бумаги. Воздух пахнет весной и счастливыми переменами, и это сложно не заметить. Весна всегда была, есть и будет означать новый этап в любой жизни, вне зависимости от того, хочется этого или нет.
Так будет для всех. Но не для одного существа.
Стекло скафандра, прочное настолько, чтобы выдержать удар небольшой ракеты, преломляет даже столь слабый свет так, что Лирик невольно морщится, а по его зловещим жёлтым глазам быстро пробегает третье веко, из-за чего они на мгновение становятся ещё тусклее, чем были. Уголок его хищной пасти инстинктивно поднимается вверх, обнажая грозные клыки, которые, сложись всё иначе, причинили бы его врагам в лучшем случае просто очень много боли, а то и принесли мучительную смерть, а из щели на верхней губе на мгновение тут же выскальзывает чуть подрагивающий раздвоенный язык. Уже которое десятилетие подряд это простое действие, происходящее вне зависимости от того, хочет Лирик этого или нет, не имеет никакого смысла. Всё равно, где бы он ни оказался, будь то летний луг с его дурманящим ароматом цветов или насквозь пропахшая болью, потом и гнилью скотобойня, вкусы и запахи этого места он сможет оживить разве что в своих окончательно затёртых за давностью воспоминаниях.
Узник своего тела... Только в этот момент Лирик задумывается о том, как многое ему сейчас недоступно и не будет доступно никогда. Прошлое слишком часто уродует грядущее, и далеко не всегда удаётся закрасить эти омерзительные шрамы новыми воспоминаниями. Предательство бывших соплеменников и долгие годы заточения, как прекрасно понимает сейчас Лирик, ему не удастся исправить никогда. Без своего бронированного скафандра он просто не сможет прожить дольше, чем несколько долей секунды. До этого времени он полагал, что скафандр - это его преимущество перед любым противником, как бы он ни был силён, но сейчас в голове Лирика предательски вьётся рой ядовитых мыслей о том, что и у презираемой им органической жизни могут быть свои преимущества.
Странные мысли. Не свойственные ему мысли. Такие стоит признать врагами и расправиться с ними жесточайшим образом. Только вот сейчас, глядя из своей поддерживающей жизнь тюрьмы на утреннее небо, Лирик понимает, что не хочет ликвидировать то, что так вероломно сидит на подкорке его мозга, не давая думать ни о чём ином. Возможно, и в такой с виду пораженческой позиции найдутся свои плюсы. В конце концов, подлая тактика, во время которой можно прикинуться побеждённым, а затем, когда враг, уверенный в своём триумфе, опустит оружие и подойдёт как можно ближе к тому, что считает почти трупом - и тут же остаётся в самом благоприятном для него случае просто без головы - тоже имеет право на жизнь. Так почему бы не насладиться сполна порождёнными убогой органикой ошибками, понимая и принимая такую тактику? Эти мысли боятся сами себя и ждут лёгкую победу над тем, что действительно верно. Самое время снова преодолеть себя. Так Лирик существовал всю жизнь. И так он существует сейчас.
Механика не подводит никогда, и кому, как не Лирику, не знать об этом. Воздухозаборники на его спине уже давно, даже в годы его заточения, справляются со своей работой идеально, гоняя чистейший воздух по его усталым, иссохшимся лёгким. Непонятным образом воздух не разрывает их, хотя каждый вдох даётся Лирику одновременно просто и сложно. Он разве что не видит и прекрасно ощущает, как хрупкая плоть растягивается и сжимается до упора каждое мгновение его жизни, и это заставляет его ненавидеть органику ещё сильнее. Она слаба, ошибочна и нелепа одновременно, и если бы не металл, ставший с его телом единым целым, он давно был бы мёртв. Вот только... Можно ли назвать такое состояние жизнью?
С еле слышимым шорохом от соприкосновения между собой гоняющих кровь и лимфу трубок в его голове, Лирик оборачивается вправо, сам до конца не осознавая, что именно он хочет там увидеть. Всё остаётся на своих местах, а этот, вне всякого сомнения, роскошный дом, принадлежавший некогда какой-то важной личности, не сможет изменить ничто. Роботы, нынешние полноправные хозяева этого мира, не придут сюда, если того не пожелает их владыка, как и не смогут осознать, что от былого богатства этого дома если что-то и осталось, то оно сейчас не более, чем руины. Блеск и богатство чужды Лирику, чужды настолько, что одной лживой игры света на гранях бриллианта хватит для того, чтобы привести его в бешенство. Тяга к красивой жизни - ещё одна нелепая прихоть тех, кого сама жизнь прокляла настолько, что они родились из плоти и крови.
Именно поэтому, лишь одержав нелёгкую победу над четырьмя наивными глупцами, считавшими свою дружбу своим талисманом, и одним мнимым союзником, привыкшим заграбастывать весь жар чужими руками, выходя при этом без единой капли крови, пролитой им, на нём же самом, Лирик сделал всё, чтобы как можно сильнее разрушить этот монумент напрасному тщеславию своего прошлого хозяина. Сделать его максимально практичным, чтобы те немногие органические создания, бесправные рабы из малочисленных резерваций, боялись одной лишь мысли о появлении здесь. Поначалу, чтобы распалить их страхи ещё сильнее, Лирик даже съедал их - насколько применимо к нему это слово. Через старую гастростому, давно требующую замены, вкус почувствовать невозможно, но сейчас, как и почти всю его жизнь, у Лирика нет выбора. То, что эти несчастные называют вкусами жизни, просто проходит мимо него.
"Детоубийца! Палач!" - раздаётся эхом в его подсознании, словно прощальные полные агонии конвульсии умирающих от своего бессилия воспоминаний. Так обращался к Лирику его народ, но уже тогда эти оскорбления были для него подобно райской музыке. Врагов надо убивать в колыбели, и эту простую истину он узнал фактически сразу. Тоже шрам от прошлого на его теле, но шрам приятный, как след от поцелуя, но намного более долговечный. Весь железный капюшон Лирика украшают крошечные черепа, некогда принадлежавшие детям из его народа. Всем им с рождения должна была быть уготована жизнь, которую Лирик считает существованием мёртвых рыб. Как рыбьи трупы течение воды несёт за собой, так и этих отродьев бессмысленно волокла бы за собой их же жизнь. Родиться. Выучиться. Нести иллюзию добра и знаний в мир. Завести себе подобных. Умереть, став одиноким обелиском. И никакого отхождения от плана, придуманного кем-то ради, разве что, успокоения самого себя, что он и многие ему подобные превращают воздух в отходы не просто так. Лирик знает, что всё это - большая ошибка. И то, что он даровал этим детям смерть, для них же самих, скорее всего, стало сродни сиянию звёзд в кромешной тьме. Живые всегда хотят верить в сказку, и их елейные россказни о вечной жизни душ должны были стать волшебной таблеткой для родных этих маленьких покойников. Вот только почему-то они вместо благодарности до гроба ополчились против Лирика, даровавшего их детям вечность. Органические существа глупы настолько, что сами не верят в свои лживые сказочки.
Мрачно и криво ухмыляясь, Лирик движется чуть вперёд, от чего острейший и ядовитый металлический ёж на конце его хвоста издаёт противный скрежет о пол, некогда бывший белым и в золотистых витиеватых узорах. Всё вокруг уже никогда не вернёт себе былую яркость и вычурность - у всего этого мира теперь новый хозяин и его непобедимая стальная армия, и с этим остаётся только смириться. А этому дому, ставшему одной из резиденций Лирика, пожалуй, досталось сильнее, чем всем бывшим господам, что были без жалости и пощады сброшены с пьедестала, лишь только пали их квазигерои и мнимый злодей. Потолок пробит насквозь, из-за чего помещение напоминает весьма мрачную пещеру, в которой могут таиться какие угодно ужасы, что никто не сможет обуздать. На стенах некогда висели, вероятнее всего, любимые бывшим хозяином карты далёких островов и страницы старых книг, вот только это любил только он. Но не Лирик. С приходом нового триумфатора всё это мещанство отправилось в огонь, оставив в память о себе лишь потёртости на некогда белых стенах да следы от то засохшего клея, то гвоздей, которыми они и были прикреплены. То, что было мебелью, лежит по большей части вверх тормашками, разбитое, одинокое и полное немой, но такой сильной тоски.
И лишь один диван у стены выглядит сравнительно невредимым, пусть он из кипенно-белого и стал грязным, серым и в россыпи бурых сухих пятен. Лирик сам до конца не понимает, почему именно этот диван из всей мебели в этом доме, но есть в этом бездушном предмете мебели что-то, что мешает ему просто разрушить его. Огромный трёхспальный диван теперь играет почётную роль змеиного гнезда во всей его мерзости. Всё, что было внутри матрасов дивана, теперь выпотрошено и лежит внутри самого дивана в виде ошмётков старой ваты, такое жалкое, и в то же время - очередная немая угроза. Из этого мессива торчат расколотые на несколько частей кости, и каждый, кто хоть немного слышал о том, что произошло некоторое время назад, сможет назвать имена тех, чьи это останки, даже во сне. И, словно бы желая выпалить эти полные пережитой их хозяевами боли имена ещё громче, гнездо опутано тончайшими полосками пяти цветов. Синий. Жёлтый. Красный. Розовый. И противный телесный цвет. Все они храбро сражались, но в ту далёкую ночь, ставшую для них роковой, удача улыбнулась не им, а Лирику. Хотя, как сейчас думает Лирик, будь эти четыре храбреца и один хитрец живы, они сочли бы за честь служить тому, кто сейчас выше и добра, и зла. Кто теперь выше Бога.
Никто не хочет появляться во всём этом царстве абсолютной, способной сокрушить любого и любое мощи, но здесь, в этой комнате, где нетронутым осталось только огромное панорамное окно, есть одно место, которое ненавидит сам Лирик. Место-знак, место - молчаливое напоминание о том, как же слаба и несовершенна плоть. В углу справа от ставшего гнездом дивана, в тени, лежат огромные, пусть и не целые змеиные шкуры, сброшенные Лириком в предыдущие линьки. То, что он не в силах остановить, как бы ни велико его желание. Ущербной природе нельзя объяснить, что, оказавшись в скафандре, снять который означает подписать себе смертный приговор, Лирик ощущает каждую линьку как тяжёлое и мерзкое бремя. Первой начинает линять голова, и Лирик до сих пор помнит, как он, будучи совсем молодым, но уже оказавшись в скафандре, наивно предполагал, что сможет ухватиться за слезающую кожу на кончике хвоста и стянуть её всю одним ловким движением манипулятора. По его мнению в тот далёкий миг, ничего пойти не так просто не могло.
Эта первая за время его бытия в скафандре линька, естественный процесс для всего его народа, показалась Лирику коварной казнью и по-неуместному жестокой расплатой за то, что органические ошибки природы считали злодеяниями с его стороны. Простые действия для каждого, такие, как почесать обо что-то голову, чтобы подцепить старую кожу и помочь ей слезть быстро и без неудобств, с тех пор оказались для Лирика недоступны. Именно поэтому он, обладая уже в ту пору полноценными трёхпалыми манипуляторами, решил тогда, что попробовать снять с себя старую кожу через хвост всё-таки стоит. Но уже тогда всё с его органическим телом пошло не так, как ему хотелось бы.
Лирик ненавидел, ненавидит и будет ненавидеть органику всегда, и воспоминания о том далёком прошлом лишь укрепляют это чувство. Можно сказать, что эта ненависть ко всему, что было рождено, а не создано - единственное, что заставляет его сердце биться и не даёт разорваться лёгким от каждого вдоха. Во время той самой линьки ненависть Лирика к органике была настолько велика, что, будь она материальной, то весь его мир просто не понадобилось бы захватывать - он был бы разорван в клочья за какую-то миллисекунду. Тянуть свою же старую кожу с хвоста, да ещё и будучи закованным в металл наполовину, оказалось худшей идеей, которую только можно было придумать. Всё пошло не так с самого начала - плёнка с его глаз, тоже часть старой кожи, словно бы в издёвку, треснула, и её обрывки попали в правый глаз, ощущаясь как острейшие кинжалы. Лишённый даже возможности промыть глаз, как и коснуться своей морды, Лирик почти что всю линьку был вынужден смотреть на мир только с левой стороны - открыть правый глаз означало бы обречь самого себя на муки от режущей боли и света, от которого этот глаз успел отвыкнуть даже за такой короткий срок.
Но даже не это оказалось самым неприятным. Пытаясь снять с себя кожу подобно тому, как, ведомые низменными желаниями, органические существа стягивают облегающую одежду с не обременённых высокими идеалами самок себе подобых, Лирик причинил сам себе больше вреда, чем пользы. Хрупкая старая кожа рвалась под мощными пальцами его манипуляторов, и каждое прикосновение металла к новой, ещё не успевшей созреть до конца плоти, ощущалось как удар плети. А там, где скафандр вплотную соприкасается с его гибким телом с ядовито-зелёными чешуйками, остался шрам. При каждой линьке, как бы Лирик не старается выцарапать кожу из-под скафандра и не причинить себе боль, металл, а сейчас ещё и проржавевший от времени, но по-прежнему прочный, постоянно повреждает свежую кожу. Повреждает до крови, так сильно, что Лирик в такие моменты старается двигаться как можно меньше. Хотя бы ради того, чтобы не было этой предательской боли.
Бурые пятна на диване - змеином гнезде - лишь частично кровь тех, при ком диван был просто диваном. Здесь есть и его, Лирика, кровь из его расцарапанного тела, вот только знает об этом фактически только он сам. После того, как четверо героев, спасая свои шкуры, освободили его, сами того не желая, Лирик, как он понимает теперь, получил всё и остался ни с чем одновременно. Во время анабиоза, когда его жизнь была подавлена силами на грани фантастики и реальности, он не сбросил кожу ни разу. Часть его наказания - ничего общего с жизнью, вечное заточение, вечное вынужденное обдумывание того, когда же именно всё для него пошло не так. Но за всего-то несколько недель, что он провёл на свободе, обретая абсолютное могущество, Лирик полинял пять раз подряд. И продолжает сбрасывать кожу за кожей все эти месяцы, что он правит миром. Органика, эта ошибка, явно сходит с ума и здесь, решив восполнить то, чего так долго была лишена. Лирик, понимая этот свой изъян, даже не избавляется от того, что некогда было его частью. Он просто ждёт, когда закончится этот фейерверк никчёмности его же собственной плоти и крови.
Медленно и плавно Лирик опускается в своё гнездо, от чего его упругое тело инстинктивно сворачивается кольцами. Он устал от самого себя, устал настолько, что уже не в первый раз в его сознании возникают мысли о том, что, возможно, было бы лучше, не освободи его из его заточения те самые четыре глупца. Он презирает эти мысли, но к тому, что его жизнь как жизнь органического существа раз за разом подкидывает ему неприятные сюрпризы, он относится ещё хуже. Постоянные сбрасывания кожи, во время которых Лирик не может даже есть, не могут не утомлять. В те редкие моменты, когда он не линяет, он старается наедаться так, как ему только позволяет его желудок, лишь бы не ослабнуть. Но сейчас в его горле, пусть он и ест только через гастростому, снова стоит предательский ком тошноты, такой, словно бы он ел, не переставая, и теперь его организм просто отторгает один лишь зачаток мысли о еде. Опасное состояние. Если он вольёт в самого себя даже просто воду, он рискует захлебнуться своей же рвотой. Проще просто игнорировать это как очередной изъян органики.
Край скафандра в очередной раз оставляет кровоточащую царапину на его новой, прикрытой тонкой плёнкой прежней, коже, когда Лирик, наконец, принимает удобное для себя положение, в котором через окно видны все его ближайшие владения. Весна действительно вступает в свои права, и это находит отражение во всём вокруг. Сосульки на крыше этого полуразрушенного дома словно бы плачут, превращаясь в воду, которая со странными звуками падает куда-то вниз, в такой же тающий снег. От снега же уже скоро, буквально через несколько дней, останутся одни воспоминания, такие же тяжёлые и обманчиво-белые, как и он сам, - мёртвая белая пелена сходит с земли, обнажая холодную чёрную почву. Она пока не живёт, но она и не мертва. Она просто спит, терпеливо ожидая своего часа, того времени, когда ей будет дозволено покрыться сочной зелёной травой и яркими цветами. Ветви деревьев испещряют собой молочно-белое небо как старые шрамы, но вскоре и это скорбное зрелище сменится тем, что прежние хозяева этого мира считали нерукотворной красотой, которую почему-то положено любить. Всё вокруг готовится к новому этапу в жизни, разделить который с кем-то другим будет очень правильным шагом.
С кем-то... другим?
Сухое дыхание Лирика на мгновение становится ещё тяжелее, а постоянно пробующий воздух на вкус язык начинает появляться ещё чаще. Снова предательство органики, снова то, от чего не избавиться просто так. До этого момента он был уверен в том, что ему никто живой просто не нужен, а роботы и просто механизмы ничем не хуже существ из плоти и крови, а во многом даже и превосходят их. Но прошли долгие столетия, за которые народ Лирика просто исчез из этого мира, исчез, оставив после себя лишь свои порой поистине гениальные творения. Но что творения, когда их создателей просто нет?
Только сейчас Лирик понимает, что не всё то, что либо вышло из строя, либо возможно улучшить, можно заменить роботами. Роботы хороши для боёв и завоеваний, но что делать тогда, когда всё уже покорно тебе? Почти всю свою жизнь Лирик мечтал о мировом господстве, но сейчас, когда он его обрёл, он понимает, что сбывшаяся мечта далеко не всегда дарит счастье. Из всего своего народа он остался совсем один. Органические существа слабы и немногочислены, и, пожелай Лирик к ним приблизиться, они в лучшем случае просто испытают страх и желание бежать - пример ставших частью его гнезда храбрецов уж очень сильно отпечатался в их памяти. А роботы... Роботы сделают всё, чего бы Лирик от них ни захотел, но в этом не будет искренности, которую он сейчас хочет больше всего. Очень простые желания сейчас опутывают собой его душу словно паутина. Желание с кем-то оказаться рядом. Ощутить чьё-то тепло. И просто быть нужным кому-то не за какие-то действия, не вопреки, а просто потому, что ты есть.
Это чувство отравляет саму душу сильнее отравляющего плоть яда, покрывающего шипы смертоносного ежа на его хвосте, и в то же время Лирик очень хочет его распробовать. Он и без того взлетел так высоко и пал так низко, что происходящее - меньшее из того, чего он боится. Он ещё раз усаживается в гнездо поудобнее, так, чтобы его упругий хвост с ежом не помешал ему, а мощные когти его манипулятора в тот же миг скользят по его тусклой из-за линьки зелёной коже. Это соприкосновение триумфа инженерной мысли с тем, что, по мнению Лирика, является просчётом со стороны самой природы, ощущается словно молния - так же быстро, ярко, беспощадно. Он готов на всё, чтобы испить чашу этих ощущений до дна, стать с ними единым целым хоть на мгновение. Пусть он одинок, пусть его народ давно исчез, став лишь красивой легендой для ищущих всё новых и новых богов глупцов, - если это и имеет сейчас вес, то очень малый.
Лирику нет нужды осматривать себя самого, чтобы убедиться, что оба его члена показались из-под его ставшей такой хрупкой на вид и плотно натянувшейся кожи. Забавно... Уже проводя по одному из них пальцами манипулятора, Лирик в который раз вспоминает свой народ. Народ, желавший казаться идеальным, а потому и придумавший для самих же себя множество нелепейших правил, затрагивающих даже личную жизнь. Только одна жена и только один муж. Как можно больше детей, якобы будущих хранителей знаний, накопленных предками. И даже столь невинные ласки самих себя, коими Лирик сейчас и собирается заняться, тоже по какой-то не понятной ему причине попали у его народа под запрет. Возможно, им было так удобнее контролировать самих себя во имя перспективы плыть всю жизнь по течению, но сейчас это в прошлом, как в прошлом и вся слава этой кучки существ, считавших себя уникальными. Лирик из них остался один, и сейчас он волен делать всё, что только сочтёт нужным.
Раздвоенный и сухой язык Лирика быстро и почти незаметно скользит по его губам, когда он надавливает тыльной стороной пальца манипулятора, чтобы не поцарапать себя самого, на корень своего гемипениса, желая, чтобы обе его части полностью оказались снаружи. Холод ранней весны тут же скользит по ним, заставляя Лирика недовольно прищуриться на мгновение, но это лёгкое недовольство природой очень быстро исчезает, лишь стоит его железным пальцам обхватить оба члена. Пальцы скользят вверх и вниз, касаются желобков и заставляют подрагивать весьма длинные кожные наросты на месте того, что ныне живущие назвали бы головками, и каждое движение, пусть и неловкое, пронзает тело приятной дрожью подобно острейшему клинку.
Лирик даже не представлет перед собой кого-то или даже что-то, чтобы эти фантазии подкрепляли его ласки. Он уже давно знает, что не умеет любить, пусть все вокруг него - что его народ, что те, кто остался жить сейчас под его безграничной властью - и считают, что жить без любви невозможно. Лирик не согласен с ними. Способность любить - такой же навык, как вокальные данные, дар к математике или даже талант художника. Кому-то дано что-то из этого, немногим дано всё и сразу, а кого-то все эти подарки судьбы обошли стороной. Лирик - воин. Он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы одно лишь его имя стало синонимом абсолютного и внушающего трепет могущества. Возможно, как он понимает сейчас, продолжая осторожно сдавливать манипулятором оба своих члена, ему было бы проще жить, встреть он хоть кого-то, кто смог бы дать ему то, что не могло его стремление завоевать мир. Но нет. Это невозможно. Хотя бы просто потому, что Лирик был рождён, чтобы жить в ненависти, а не в её антиподе. И ничто и никогда не сможет разрушить этот незыблемый закон.
Лирик касается острым когтем своего манипулятора шипов на одном из его членов, тяжело и хрипло дыша. Всё же нелепая органика в виде его народа всегда ошибалась, понастроив себе кучу непонятно зачем нужных препятствий на пути к тому, что может быть палкой о двух концах. Что плохого в этих ласках себя самого, когда они - не зависимость, а просто способ хоть на то, что сравнимо с каплей в безбрежном океане, но отвлечься? Ему нравится происходящее, нравится настолько, что он готов забыть обо всём. Лирику уже всё равно, что с каждым его движением железный край скафандра царапает его не до конца созревшую кожу, что здесь очень холодно, да и перспектива провести вечность в полном одиночестве его более не пугает. Есть только этот миг, в котором он чувствует себя выше всех иллюзорных богов, миг, который хочется смаковать до предела, пока не выжмешь из него всё и даже больше. Именно ради таких мгновений и стоит жить.
Свободным манипулятором Лирик, сам до конца не осознавая, зачем он это делает, крепко обхватывает своё тело там, где оно навеки соединено с его скафандром. Это движение, совершенно лишённое логики, приносит одновременно боль от того, что его кожа на этом стыке уже растёрта до крови, и радость, потому что это ощущение отчего-то кажется ему не менее приятным, чем ласки его гемипениса. С еле слышимым хрипом выдавленный этим движением воздух резко выходит из его лёгких, и на долю секунды это словно бы возвращает Лирика в реальный мир, в который раз напоминая ему о том, как же плоть слаба и ничтожна, но длится это недолго. Он не может понять, почему именно ему так нравится сжимать самого себя мёртвой хваткой, даже лишая себя на время возможности дышать, но, возможно, такова его природа. Его народ во время своих весьма скупых и холодных брачных игр очень любил переплетаться телами с теми, кого они выбрали для продолжения своего рода, сдавливая друг друга так сильно, как они только могли. Можно даже сказать, что это было единственное доступное им проявление любви, которое они почему-то совсем не считали грязным или порочным. По всей видимости, эти действия, отточенные тысячелетиями, сидели у каждого из них на подкорке мозга. Лирик ненавидит свой народ, но в этот раз он считает, что из всего, даже из таких ошибок жизни, как они, можно извлечь какую-то пользу. Так почему бы не взять у этих давних покойников хотя бы что-то, в чём они каким-то чудом смогли преуспеть?
На шипах его членов, как и на желобках, начинают появляться крошечные, похожие на росинки капли, и, ощущая их, Лирик лишь сдавливает своё тело сильнее, а второй его манипулятор двигается медленнее, но в то же время сжимает члены крепче. Он не хочет торопить события, понимая, что этот момент можно и нужно растянуть на чуть более долгий срок. Он здесь, в этом доме, большую часть времени проводит один, а если кто-то и зайдёт сюда, то это будут только его роботы, - и то они не посмеют даже просто сделать шаг в его сторону без его на то воли. А потому можно и дальше сжимать себя самого как можно крепче, оставляя когтями манипулятора весьма глубокие царапины на себе же самом, можно водить одними лишь кончиками когтей по членам, то приближая момент оргазма так, что и без того частое, судорожное и хриплое дыхание становится ещё быстрее и тяжелее, а то весьма болезненно надавливать пальцем на их корень, что заставляет немного прийти в себя. Каждый раз при таком надавливании Лирик несколько злится на себя самого за то, что причиняет сам себе удовольствие болью, но эта злоба, переплетённая с абсолютной похотью, раззадоривает его ещё сильнее. Пусть он не умеет любить, пусть ненависть - его кредо, но сейчас остаётся только одно - признать простую истину о том, что его битва окончена и выиграна. И новый владыка мира, триумфатор, заслужил даже такой, полный грязи момент отдыха, сполна.
Ему нравится в происходящем абсолютно всё, начиная с того, какие физические ощущения вызывают у него его же действия и заканчивая тем, что даже здесь он видит своего рода очередную победу. Пусть это и победа над предрассудками его народа, - для Лирика это движение вперёд означает сейчас не меньше, чем обретение господства над миром. В очередной раз он оказывается сильнее, чем сама жизнь, берёт под контроль ту её область, которую весь его народ старательно пытался спрятать, закрасить, убрать. Закрой глаза, и оно исчезнет, - именно такую позицию они занимали, пока царствовали здесь. Именно такую позицию, как сейчас понимает Лирик, надо полностью искоренить... Нет. Не из мира. Пусть этот мир катится куда подальше, а он, Лирик, в первую очередь извлечёт её из своего же разума, чтобы просто ментально порвать её в клочья.
Он продолжает мягко, чтобы не поранить себя самого, водить пальцами и когтями манипулятора по своим членам, а его тусклые от линьки глаза уже сейчас наполовину прикрыты третьим веком. Момент оргазма близок, как бы Лирик ни желает оттянуть его наступление. Сказывается всё: и мысли, и чувства, и сам факт того, что таким образом он с собой обращается впервые. Но он точно знает то, что подобное утро не будет первым и последним в его новой жизни. Сейчас, особенно крепко сдавив себя другим манипулятором, Лирик чувствует себя так, словно бы разбивает на части какой-то поганый идол, прежде восхваляемый всеми, но сейчас ставший просто вредным и опасным пережитком прошлого, таким, что только и может, что напоминать о прошлых ошибках. Таким идолом для него, как он понимает сейчас, был он сам, так или иначе подвластный предрассудкам своего народа. И сейчас настал идеальный момент для того, чтобы надругаться над ним раз и навсегда, так, чтобы это точно оставило свой неизгладимый след...
Лёгкий хруст рёбер Лирика, слишком крепко сжавшего самого себя, взрезает утреннюю тишину как острейший клинок, а хриплый выдох не в состоянии приглушить даже иллюминатор его скафандра. Мир перед глазами расплывается в ярких и одновременно тёмных пятнах, похожих на победный салют в темнейшую ночь, а механическое тело, прежде полностью подконтрольное своему хозяину, ощущается чужим и очень тяжёлым. До этого момента Лирик не испытывал ничего подобного никогда - это одновременно пугает, манит и тянет за собой в бездну тьмы без конца и края, он одновременно хотел этого и не был к этому готов. Он чувствует, как его же собственная сперма мутными и вязкими каплями покрывает его манипулятор, окропляет край скафандра и стекает прямо на его рану на свежей коже. Органические существа ошибаются и здесь, глупо веря в то, что оргазм невозможен без любви, пусть даже объекта обожания нет рядом. Сейчас Лирик доказал обратное пусть не им, но, что важнее, себе, - абсолютная ненависть и сокрушительный удар по всем внутренним барьерам тоже способен вызывать столь мощное чувство.
Третье веко быстро пробегает по глазам Лирика, словно бы возвращая его в реальный мир. Осторожно, чтобы не повредить трубки с кровью и лимфой в своём затылке, он покачивает головой в разные стороны, ощущая себя так, словно только что он снова подписал себе приговор на добровольное заточение ещё на тысячу лет. Ему, когда ощущение абсолютной радости, наполнявшее его собой так долго и так мало, начинает по капле покидать его тело, кажется, что у него было всё, но не осталось ничего. Очередная победа просто не принесла ему счастья, гоняться за которым, как он полагает, будет шагом опрометчивым.
Лирик отпускает себя самого и устраивается поудобнее в своём гнезде, всё так же свешивая хвост как можно ниже. Он даже не пытается оттереть себя от своей же спермы на теле, манипуляторе и скафандре, потому что знает, что сейчас он хочет не этого. Воздухозаборники скафандра никогда не передавали запах, а потому Лирик не знает, что всё вокруг него начинает медленно приобретать лёгкий, но такой ощутимый и отчасти дурманящий аромат похоти. Однако даже если бы он ощутил это, он бы не отнёсся к этому никак. Он здесь один - был, есть и будет.
И в этом, как Лирик понимает сейчас, отчасти и есть его наказание, за которым стоит не его народ, а он сам. Он сделал всё, чтобы остаться один - так, как мечтал ещё будучи совсем молодым. Этот мир давно встал пред ним на колени, его боятся и ненавидят, как он хотел всегда, но в этом нет ничего, что могло бы его порадовать. Он отобрал сам у себя мечту, эту мечту и воплотив. Хотя бы потому, что о том, как именно он будет жить, когда мир склонится перед ним, он просто не думал никогда.
Больно и пусто - именно так ощущает себя Лирик сейчас, улёгшись на самого себя и подложив манипуляторы себе под шлем скафандра. Сложно жить без мечты. Сложно жить, когда ты к жизни вне вечных битв просто не приспособлен. Он всю жизнь верил в то, что одному ему будет лучше, вот только вся радость от достижения того, чего он так жаждал, улетучилась, лишь стоило грёзам стать явью. Оно намного лучше, чем было, но от этого не менее неправильно.
И если всё хорошо, то отчего же так плохо?